– В жизни существует, говоря языком авиаторов, "точка невозврата". Мой покойный папа во время войны попал к немцам в плен. Он воевал шофёром: возил пушку-"сорокапятку", а в кузове снаряды. Возле города Митава в Прибалтике, теперь это Елгава, попал под обстрел. Снаряд разорвался рядом, машину опрокинуло, а он вылетел из кабины на взрывной волне. Два осколка ударили в ногу. Вот я лежу, в двух шагах от грузовика со снарядами, рассказывал папа, двинуться не могу, сам думаю: сейчас одно прямое попадание – и… Но вместо этого пришли немцы и взяли моего папу в плен. Это было в самом начале войны, в сорок первом.

Папа сидел в немецком концлагере. Вспоминать это время он не любил, но кое-что иногда рассказывал. Так, по его словам, немцы были большие сторонники гигиены. Каждый день весь лагерь выстраивали, и надзиратели шли и проверяли – чистые ли у заключённых подштанники. Тех, у кого подштанники оказались грязными, били палками. Гигиена!

С тех пор для меня это как бы квинтэссенция фашизма: забота палкой. Всё нужное, всё правильное, но это правильное и нужное вколачивают в тебя палкой…

Люди могут перенести очень многое.

После Освенцима казалось – ну, как теперь улыбаться, петь, любить, когда был Освенцим?! Но, тем не менее, поём и улыбаемся… И даже узники. Даже палачи. Те самые, лупившие палками, сдиравшие кожу для сумочек и абажуров.

Говорят, время великий врач, время всё лечит. Как может время вылечить ЭТО? Да, мы улыбаемся, жизнь продолжается, но правда о том, что был Освенцим и что детей сжигали в печах, никуда не ушла. Если мы забудем ЭТО, то вскоре окажется, что не было ни Освенцима, ни Треблинки, ни Саласпилса. Что это выдумки и пропаганда. Мы идём по солнечной стороне улицы, но воздух пахнет дымом. Освенцим за углом. Освенцим может в любую минуту вернуться.

Всегда есть та черта, на которой исчезнет всё, останутся только "да" и "нет". До этой черты можно жить так, как живётся. Но здесь ты должен выбрать: "да", или "нет"?

Хорошо известна история Януша Корчака. Он вошёл с детьми, своими воспитанниками, в газовую камеру в лагере смерти. Чтобы они не так боялись. Дети не понимали, куда их ведут и зачем, наверное, плакали. Он, их учитель, воспитатель, пошёл с ними, впереди, и остался с ними там. За той чертой.

Но ведь он мог бы этого и не делать. Он мог просто их проводить. До двери. Успокаивая, улыбаясь, петь им песни и рассказывать смешные стишки. А потом: ну, детишки, пока-пока, до завтра… И ведь они же ничего не поняли бы, они были маленькие. Никто из этих детей и не подумал бы о нём плохо. Не упрекнул. Не осудил. Ну, может, только потом…

Что было бы с ним, поступи он иначе?

Ведь, заранее никто не знает наверняка. Как себя поведёшь, что та черта, где?

Мне иногда кажется, их много сейчас, тех, кто в подобной ситуации мог бы поступить иначе… Они улыбаются, они рассказывают нам небылицы, смешные и страшные, идут с нами до черты… А потом: пока-пока, увидимся…

Кто скажет – где заканчивается обязанность и начинается долг?

Нет ответа, общего для всех. Да и кто ответит?

Как понять, что спасатель и спаситель – это далеко не одно и то же?

Я не был в Освенциме. Но в Саласпилсе я побывал. Там, где теперь мемориал. Самое страшное там – тишина. И метроном… Жуткая тишина.

И вот я иногда думаю: вот ты спрашиваешь – потом, уже потом – а как я поступил, правильно, неправильно? А в ответ тишина… И ты начинаешь объяснять им, что ты же не сам, ты человек маленький и просто выполнял приказ. Что это всё те, другие. А ты, что ты мог, ты же человек подневольный…

А в ответ ни слова. Они не станут с тобой говорить.

Вот что страшно. Вот что удерживает.