Журналистика по-американски глазами карельского корреспондента

Вечером 4 декабря я прокручивала ленту «Твиттера» и завидовала. Тогда Москва, впервые за несколько лет, – взорвалась. К счастью, не очередным терактом, а гневом граждан, которые, оскорбившись фальсификациями на парламентских выборах, спонтанно вывалили на Чистые пруды. «Вот, – думаю, – повезло московским журналистам. Видеть воочию, как пишется история. Писать, анализировать, делать прогнозы, сидеть, в конце концов, в автозаке...» В общем, это такая, по-своему извращенная, журналистская мечта – работать в самом пекле.

Через два месяца у меня было все. И Москва, которая never sleeps, и Прохоров с Немцовым, и многотысячные митинги, и желающий меня побить «нашист», и отсидка в антитеррористическом комитете одной из подмосковных мэрий. А самое главное – удостоверение журналиста бюро одной из крупнейших и влиятельнейших газет мира – американской Тhe New York Times, куда на 3 месяца я уехала на стажировку.

– Вы посмотрите, что у нас с сельским хозяйством творится! Рожь не растет! Овес не растет! А состояние наших дорог?! Посмотрите на Садовое. Одни ямы! Сделайте что-нибудь, напишите уже в свою американскую газетенку!!

Уже 5 минут мужчину, который на первый взгляд не кажется сумасшедшим, несет, как Остапа в Васюках. Это мой первый день в New York Times, и я стою, разинув рот. Переводчик Виктор, мой сосед по парте на ближайшие 2 месяца, стоит тут же и пытается вразумить непонятно как попавшего в офис жалобщика, объясняя, что газета в России-то даже не выходит. Но мужчина явно жаждет общения.

– А вы, – говорит он, поворачиваясь ко мне, – что молчите? Вы американка?

– Русская.

– Хм. Эфэсбэшница, значит? Шпионка? Госдеп, Америка. Все вы тут такие.

…Начиналось все обычно. Всего за два месяца до сего волшебного диалога я работала в одной из республиканских газет, училась в университете и не собиралась принимать участие ни в каких конкурсах, и никаких речей полубезумных любителей газет разных калибров я тоже не собиралась слушать. Но вечером 27 октября мне пришло сообщение в «Контакте» от Натальи Мешковой, редактора интернет-портала «Лицей», моей бывшей преподавательницы: «Объявляется набор стажеров в бюро западных СМИ, расположенных в Москве. Попробуешь?». Я решилась, но, честно говоря, особой надежды на успех не было: ну сколько журналистов, таких же молодых, как я, но, откровенно говоря, с более крутым образованием, отправит резюме? Каковы шансы пройти? Решив не отвечать на эти вопросы даже самой себе, я и думать забыла про стажировку. Но через месяц мне позвонили и сказали: едешь.

Только сейчас я понимаю, как много раз мне везло. Во-первых, учиться у Мешковой, во-вторых, получить поддержку Анны Шароградской, директора Института Региональной прессы, и других его сотрудников, которые курировали стажеров, и, в-третьих, в принципе быть отобранной Фондом Пола Хлебникова, который, тратя весьма большие деньги на обучение и проживание стажеров в Москве, пытается повысить уровень журналистики в России. И – не менее главное – мне повезло оказаться именно в New York Times именно в это время, в период президентских выборов.

То, что будет нескучно, я осознала в первый же день стажировки.

***

Вообще журналистский коллектив по природе своей не самая простая штука: всё-таки творческие люди, у которых амбиции иногда могут перерастать в зависть и жесткое соперничество. Но коллектив Times –  это, без преувеличения, большая семья, состоящая из 4 американских корреспондентов и 1 стажера, двух переводчиков и офис-менеджера. По другому – никак: московское бюро NYT, расположенное в оборудованной под офис квартире на Садовом кольце, работает – по 18-20 часов в сутки. Я приходила в Times в 9 или 10 утра – моя начальница Эллен Бэрри, обладательница Пулитцера и мать двоих маленьких детей, уже сидела в своем кабинете, подыскивая подходящие для публикации темы. Я уходила – в 9 или 10 вечера, – а она все еще сидела за компьютером, дописывая или редактируя текст, потому что разница в часовых поясах между Москвой и Нью-Йорком составляет 8 часов, и в головном офисе газеты, расположенном в США, в это время только начинался рабочий день.

Я действительно попала в самое пекло. Почти через 2 месяца после моего приезда, 4 марта, должны были состояться президентские выборы. То, что это будет постоянный аврал, я поняла где-то через неделю после приезда, когда сразу после нескольких пресс-конференций мне, до этого занимавшейся только обзорами прессы и телефонными звонками, надо было взять маленькое интервью у Прохорова. После этого всё и началось. Мы посещали митинг за митингом, начиная от Поклонной и заканчивая Новым Арбатом; работали с картами нарушений на выборах, выявляя, где подлинные нарушения, а где нет; ходили на пресс-конференции, обсуждали проблемы с экспертами, собирали комментарии…

При этом работа не ограничивалась получением информации только из какого-то источника. Львиную долю интересной и любопытной фактуры журналисты бюро умудряются раскопать сами – просто сидя в интернете. Это целое искусство.

Как-то раз моя бывшая коллега написала мне, сидящей в Москве, и спросила, как по имени-отчеству зовут одну известную в Карелии персону. В то же время Дэвид Хэрценхорн, совсем недавно приехавший в Россию и мучительно говорящий по-русски, при помощи переводчиков Николая и Виктора «вскрыл» историю о том, как Дмитрий Медведев наградил государственной премией сирийского писателя Али Окля Орсана, антисемита, в свое время публично приветствовавшего теракт 11 сентября. Несмотря на напряженную ситуацию в Сирии, все российские СМИ упустили этот факт и написали о нем только тогда, когда портал Inopressa перевел материал Дэвида.

***

Стажеры, которые работали в бюро несколько лет назад, рассказывали, что, как только они впервые переступали порог офиса, им на тщательное изучение давали этический кодекс NYT. Я прописанные этические истины не видела и не читала, зато – чувствовала в процессе написания каждого материала. Журналисты Times выверяют каждую цитату, имя, факт.

23 февраля Эллен, американский стажер Гленн Кейтс и я освещали митинг в Лужниках, где кандидат №1, цитируя лермонтовское «Бородино», напомнил избирателям о богатырях, мечтавших умереть за Отечество. Шесть часов на морозе. Зияющая пустота в желудке, потому что текст надо сдавать тем же вечером и на еду просто нет времени. Звенящие голоса любимцев путинского электората Григория Лепса и группы «Любэ», которые выступали на разогреве у хэдлайнера. В общем, много всего, про что надо просто забыть – и, валясь с ног от усталости, хоть и приятной, писать текст.

Около девяти вечера я положила материал на стол начальнице, предварительно обсудив все детали, и уехала с другом в ресторан. Где-то между последним роллом и первым десертом у меня «заорал» телефон. Эллен, сидя в редакции, звонила, чтобы еще раз уточнить, правильно ли она написала имена и фамилии тех людей, у которых я брала интервью. Могла ли я представить настолько бережное отношение журналиста к факту? Нет. Зато могла бы – логику, которая сработала бы у российского корра, в том числе и у меня до работы в NYT. «Имя какого-то человека? В газете, которая даже и в России-то не выходит? Да черт с ней, с ошибкой в фамилии, и так работаю сутками».

В их лексическом запасе нет слов «не могу». Так, однажды я сидела за столом и что-то писала, когда проходящий мимо меня Эндрю Крамер обронил: «Анастасья, если несложно, найди, пожалуйста, телефон старшего Ротенберга». «Ага»,– машинально ответила я. Дошло до меня только тогда, когда он ушел. Когда мы писали о том, как бюджетников сгоняют на Поклонную, я никакого, самого скучного, неинтересного и учителя, готового говорить и делиться контактами, не могла-то найти. А тут – Ротенберг. Друг Путина с незапамятных питерских времен. Соответственно, миллиардер. Король госзаказов: общая сумма подрядов, по оценке Forbes, составляет 889 миллиардов рублей.

В течение недели я неустанно доставала с этим телефоном тех, кто хоть как-то мог мне помочь. Сначала это были мои знакомые журналисты. От их количества – а было их целых двое – аж глаза разбегались, поэтому пришлось прибегнуть к помощи знакомых моих знакомых. Когда и они не смогли помочь, начала внаглую звонить в редакции СМИ, что выглядело как тотальная глупость: «Э-э-э. Извините, телефончик Ротенберга не подскажете?». Но настойчивость и наглость взяли свое. Телефон был найден – через руки четверых человек, один из которых, кстати, был в Израиле.

У российских журналистов сложные отношения с аудиторией. Некоторых читателей хлебом не корми – дай пораспинаться о том, какие мы безграмотные и – иногда – чуть ли не тупые. К общеизвестному факту, что в политике, футболе разбираются все, я бы добавила еще журналистику.

Раньше меня это раздражало. Жутко несправедливо: ты делаешь все, чтобы написать максимально объективный текст, а потом тебя поливают грязью какие-то мониторные специалисты. Но все познается в сравнении – увидев, как работают журналисты там, в NYT, я понимаю, что  во многом, хоть и не всегда, мы заслуживаем упреков в непрофессионализме.

***

Если в 90 килограммов меда добавить 1 килограмм дегтя, получится 91 килограмм дегтя. То же и с работой, пусть для меня она и предел моих журналистских мечтаний, – в российских условиях.

– Для иностранного корреспондента обыденные ситуации, которые в Нью-Йорке казались бы скучными, в Москве приобретают экстремальный оттенок. Ты всегда попадаешь в неожиданные передряги,– сказал бывший начальник московского бюро NYT Клиффорд Леви в интервью русскому «Esquire». Он прав с одним «но» – экстрима, и с лихвой, хватает не только иностранным, но и русским корреспондентам NYT.

4 февраля на Поклонной горе проходил митинг, который официально был заявлен как «против оранжевой революции». Организаторы лукавили, на самом деле – митинг был за Путина, и сотни одинаковых плакатов, которые держали участники, об этом свидетельствовали. При этом со сцены с пеной у рта орал Кургинян какую-то антиамерикановщину про «болотные сопли», которые пошли к послу Майклу Макфолу «как стадо коров на водопой».

Опросив около 20 человек, я стояла и писала что-то в блокнот, как вдруг: «Подпись поставьте!» Нашисты. Я уже таких встречала – когда как-то шла мимо Красной. Тогда они предлагали мне сфотографироваться с фотографией Путина, на которой было написано: «Я голосую за Путина – ПАТАМУШТА!»

Говорю, что я журналист, и, раз уж они ко мне подошли, предлагаю ответить на вопросы. Они сразу же соглашаются, отвечают, я благодарю и собираюсь уходить.

– Так. Погоди, – один из нашистов резко перешел на «ты». – А подпись? А фотография?

Я опешила.

– Я вам объяснила: я на митинге как журналист.

– Мы же договаривались!!

Молодой человек явно звереет. Он подходит ко мне вплотную, и тут мне даже становится страшно.

– Слушай ты, сука. Или ты подписываешь, или я беру твой блокнот и удостоверение и рву к собачьим чертям все, что мы тебе сказали, – говорит нашист, трясет меня за рукав, как пакет с кефиром, и начинает тянуться к моим записям, которые я в течение двух часов делала голой рукой на морозе в минус 20.

Я пришла в себя… и в бешенство. Заорала, что если он меня побьет, об этом не узнает только глухой. Тогда до него, видимо, дошло – и он отпустил меня, предварительно дав доброе напутствие, которое содержало слова, начинающиеся на «б» и «х».

***

Помимо этой истории было много других, подтверждающих слова Клиффорда. Приехать в подмосковные Люберцы и, изъявив скромное желание взять комментарий у председателя местного ТИКа, посидеть в антитеррористическом комитете мэрии, объясняя, почему нас заинтересовал именно этот город? Набрать, в конце концов, 19 раз 7 номеров Департамента образования Москвы, чтобы узнать, при какой температуре в московских школах отменяются занятия? Журналистская практика на родине  – это тонна фактуры для книги, подобно кашинской «Роисся вперде». Но это все – издержки производства, над которыми, работая в бюро, максимум можно посмеяться.