29 февраля исполнилось бы 60 лет талантливому карельскому поэту, блестящему журналисту, искусному переводчику и виртуозному матерщиннику Пааво Воутилайнену

Это был ноябрь 94-го. В Петрозаводске под ногами хлюпала предзимняя слякоть, и даже в самых глухих дворах было невозможно укрыться от пронизывающего сырого ветра. А в Париже еще догорало бабье лето, на шумных улицах пахло жареными каштанами и свежеиспеченными булочками. Ему было 42, а мне – 24. Он был по-крестьянски здоров и очаровательно нахален. Я был худощав и стеснителен. Но мы были оба чертовски голодны и счастливы от того, что могли почти неделю бродить по самому пленительному городу Европы.

Автостопом до Эйфелевой башни

Нас здесь никто не ждал. По-видимому, организаторы Первого Международного конгресса экологических журналистов, на который мы с Пааво Воутилайненом попали каким-то чудом, не рассчитывали на такое количество делегатов из бывшего СССР, и в аэропорту Шарля де Голля нас никто не встретил. Ничуть не расстроившийся Пааво предложил добираться до Парижа автостопом, и под напором его оптимизма я даже ни на миг не усомнился в том, что проносившиеся мимо французы на респектабельных авто подвезут до столицы эту странную парочку c дорожными сумками, отчаянно размахивавшую руками. Но машины почему-то пролетали мимо, а сидевшие в них буржуа не обращали на нас никакого внимания. Я стал все чаще поглядывать на пыхтевшего под своей ношей коллегу, надеясь получить от него хоть какое-то объяснение его решимости идти вперед по многокилометровому шоссе, как вдруг с крайней левой полосы к нам подкатил роскошный лимузин с тонированными стеклами. Пааво как будто именно его и ждал – он тотчас остановился, поставил вещи на землю и невозмутимо уставился на иссиня-черную физиономию водителя, появившуюся в опустившемся ветровом стекле. Негр широко улыбнулся золотыми зубами и пригласил нас в авто. «Не волнуйся! Если потребуется расплатиться натурой, предложу ему свою большую задницу», – хохотнул Пааво, запихивая меня вместе со всеми вещами в машину. В пути он совершенно обаял златозубого водителя, без умолку болтая по-русски и показывая ему то удостоверение Союза журналистов России, то загранпаспорт с советским гербом. Негр не понимал ни русского, ни английского, ни наших ломаных фраз на французском. Но широкая натура Пааво и советский герб оказали на него какое-то магическое воздействие: все так же сияя золотой улыбкой, водитель довез нас не только до Парижа, но даже до того адреса, который мы ему показали...

Несостоявшийся скандал в ЮНЕСКО

Так началась неделя удивительных приключений в Париже, которые словно искали нашу странную парочку и без которых знакомство с этим городом не было бы столь ярким. Мы везли на Международный конгресс экологических журналистов документальный фильм Бориса Конанова об Онежском озере и свои репортажи об угрозе горных разработок в Заонежье и вырубках карельских лесов. Но в череде официальных мероприятий места для нашего выступления не нашлось, и даже Пааво от этого как-то сник и на приеме от лица газовой компании Gaz De France, состоявшемся в перерыве пленарного заседания конгресса, позволил себе лишнюю бутылочку неплохого французского вина. Вернувшись в зал заседаний ЮНЕСКО, где проходил конгресс, Пааво сел в уголок, снял ботинки и задремал – происходившая дискуссия о международной организации экологических журналистов его мало интересовала, да и, судя по всему, большинству делегатов от стран Восточной Европы на конгрессе была отведена роль статистов, которые в нужный момент должны были принять участие в голосовании, а деятельную натуру Пааво такая роль совсем не устраивала. Через некоторое время мой друг захрапел, и сидевшие вокруг делегаты стали крутить головами и оборачиваться. Храп становился все сильнее, и мне пришлось толкнуть Пааво в бок. Он тотчас проснулся, резко встал и со словами: «Я им сейчас все скажу!» – ринулся к трибуне, даже не нацепив на ноги ботинки. Я тщетно пытался остановить мощную фигуру Пааво, но эта лавина просто снесла меня в сторону. Карельский делегат решительно направился к микрофону. В зале ЮНЕСКО запахло международным скандалом. Когда Пааво дошел уже до середины зала и его заметили в президиуме конгресса, мне на выручку подоспели еще несколько делегатов из бывшего СССР. Нам удалось, наконец, усадить Пааво в ближайшее кресло, и в президиуме облегченно вздохнули.

Как ни странно, через некоторое время нам дали слово, и мы по-русски и по-английски постарались за пять минут рассказать все, что собирались поведать конгрессу о ситуации в Карелии. Не знаю, могли бы мы выступить, если бы не бросок Пааво к трибуне, но я почему-то уверен, что только благодаря этому броску на нас вообще обратили внимание.

Ледокол «Ленин» в парижском метро

После конгресса у нас оставалось еще несколько дней для того, чтобы насладиться всеми красками и ароматами Парижа. Денег едва хватало на музеи и на более чем скромную еду в эмигрантских забегаловках, поэтому мы решили экономить на билетах в метро и попадали в подземку, как арабская и негритянская молодежь – преодолевая турникеты с разбега и успевая проскочить через них до того, как они захлопнутся. Я всякий раз с восхищением наблюдал, как этот трюк проделывал грузный Пааво. Он несся сквозь турникеты с мальчишеским озорством и пробивался сквозь них, как атомный ледокол «Ленин», вызывая восторг у тусующихся в метро подростков.

Он был жаден до новых знакомств и как будто боялся не увидеть мельчайших оттенков парижской жизни. Я еще спал после наших ночных прогулок, а он просыпался в пять утра и шел смотреть, как одетые в зеленые комбинезоны уборщики моют из шлангов улицы французской столицы. Он мог запросто пригласить переночевать в наш гостиничный номер бездомного английского клоуна, с которым мы разговорились у Эйфелевой башни, или попытаться взять интервью у угрюмых югославских сутенеров в малиновых пиджаках, зазывавших нас на Плас Пигаль зайти к ним в бордель. Я старался запомнить каждую такую историю, чтобы потом, вернувшись в Петрозаводск, рассказать ее друзьям или слушателям Радио Карелии, где я тогда работал. А Пааво просто писал стихи и тут же делился ими со мной.    

Однажды мы шли с ним по какой-то вечерней улочке, беспечно разглядывая зажигающиеся огоньки неоновых вывесок. И вдруг оба остановились перед одной из них, на которой было написано «Huiles». Кажется, по-французски это значит «масла». Но мы увидели в этом слове совсем другой смысл и покатились со смеху, распугав спешивших домой парижан. А когда добрались до гостиничного номера, Пааво уже читал мне свое самое хулиганское стихотворение в защиту карельского леса, в котором он умудрился виртуозно обыграть увиденную вывеску с наименованием могущественного в те годы «Кареллеспрома».    

Встреча в Хаапаранде

...Много лет спустя мы снова встретились с ним в небольшом шведском городке Хаапаранде. Я совсем не ожидал увидеть Пааво среди многоязыкой толпы журналистов, собравшихся на очередной съезд международной организации «Баренц-пресс». К тому времени он уже давно не был журналистом, и его самого уже давно не было. Но он смотрел на меня, все так же озорно улыбаясь, как будто хотел произнести свое привычное приветствие: «Ну что, Поттасоу? Kuibo delat? A куй, пока х..!». Фотография Пааво была выставлена в экспозиции “Мертвое перо”, посвященной памяти погибших российских журналистов, и, глядя в его по-детски наивные глаза, я вдруг осознал, что это мне было в Париже 42, а ему 24, и с каждым прожитым годом я становлюсь старше и старее, а он навсегда останется таким по-мальчишески открытым миру, каким я запомнил его на парижских улочках. 

Валерий Поташов,
«МК» в Карелии».