В советские времена была цензура, но, зато, если уж напишешь острую заметку, партком сразу начинал действовать. Сейчас официально цензуры в России нет…

Я пришел в журналистику в 1993 году. Ровно за полгода до того момента, когда ельцинские танки обстреляли Белый Дом. Тогда, в 1993, не возникало вопросов о наличии или отсутствии свободы слова в стране: в нашей небольшой редакции районной газеты не существовало закрытых тем, не было никакой цензуры или предварительной вычитки материалов, всех волновало только качество работы журналиста — насколько грамотно, удобочитаемо и талантливо ты подаешь материал. А уж о чем он будет — о митинге учителей и врачей перед дверьми мэрии, или о цветочках-ягодках, - это твое и только твое сугубо личное мнение. Тогда же один мой пожилой коллега, имевший опыт партийного контроля за печатью, выразился о свободе слова примерно так: «Ну, что с того, что мы теперь свободно пишем на любую тему? Кого это волнует? Собака лает — караван идет. Вот то ли дело раньше было: пусть была цензура, пусть были закрытые темы, но зато если уж напишешь острую заметку о каких-то негативных вещах — партком сразу начинал действовать».

В какой-то мере он был прав. Та свобода слова, которая существовала в начале 90-х, была как бы сама по себе. Журналисты писали, читатели возмущались, правоохранители разводили руками, а власть тихо над всеми посмеивалась. Нет, конечно же, случались иногда и чудеса, когда итогом скандальной публикации была громкая отставка или отстранение от должности, но случалось это, скорее оттого, что позиция прессы в каком-то конкретном случае, случайно совпадала с позицией сильных мира сего. Ну, или совпадала совсем не случайно.

Позднее журналистику захватили новые времена. Свобода слова, как таковая, еще существовала, но она была существенно ограничена корпоративными интересами. Все зависело от того, какой политической партии или группировке, какому бизнесмену или олигарху принадлежит СМИ. Российская журналистика быстро переориентировалась в этом политическом пространстве и поняла, что на этом деле можно еще и неплохо зарабатывать. И журналисты ударились в бизнес, полностью оправдывая тезис о том, что журналистика — вторая древнейшая профессия.

Собственно говоря, ничего плохого в коммерческой и корпоративной журналистике нет. Но только до тех пор, пока вся журналистика в стране (за очень редким исключением) не  оказывается кем-то и чем-то приватизированной. В том числе — приватизированной действующей в стране на текущий момент времени властью. А именно это и случилось с российской журналистикой 21 века.

Еще в конце 90-х не было существенного различия между так называемыми «официальными» и «неофициальными» СМИ. Дух свободы еще витал в редакциях газет, когда на смену демократическим руководителям первой волны (призыва 1991 года) стали приходить подросшие функционеры доперестроечного комсомольского актива, бизнесмены (того же комсомольского и партийного актива) и просто бандиты (как ни странно, те же комсомольские активисты в прошлом).

Первая волна закручивания гаек по поводу «свободы слова» как-то не особенно касалась политики. Зато в ней была жесткая экономическая составляющая, которая по сей день служит главным мотиватором (и демотиватором) в работе практически любого СМИ России. Принцип «кто девушку ужинает, тот ее и танцует» (или «музыку заказывает тот, кто за нее платит») стал всеобъемлющим. Уже на стадии трудоустройства потенциальный работник редакции должен внимательно изучить, кому принадлежит СМИ, кто оплачивает тиражи и работу журналистов, круг тем, на которые можно писать, а главное — постичь все вето и табу, которые будут наложены на его журналистскую деятельность взамен денежного вознаграждения.

Но и это была только первая стадия ограничения свободы слова. Первая и добровольная. То есть, журналист сам себя ограничивал в свободе слова, сам делал выбор в пользу этого ограничения за соответствующее вознаграждение.

Затем четко обозначилась граница между официальными и неофициальными журналистами. Внутри журналистской братии есть понимание того, что официальные журналисты — люди совершенно подневольные, работают исключительно по заданному кругу тем, в сугубо позитивном (если речь идет о власти), или сугубо негативном (оппозиция) ключе. Но зато у них хорошая и стабильная зарплата (так было до недавнего времени), соцпакет и какие-то гарантии в плане продвижения по иерархической вертикали. Проще говоря, особо одаренные журналистские кадры из официальных СМИ могут чудесным образом стартовать прямиком в вертикаль власти.

У неофициальных по-разному. СМИ побогаче обеспечивают своим журналистам сравнительно неплохие условия для работы и жизни, а те, что победнее — компенсируют недостаток в оплате труда избыточным, но, все-таки ограниченным пространством свободы слова.

Последние годы и последние же законодательные акты не просто ограничили в России свободу слова. Они практически полностью девальвировали само понятие не только свободы, но и слова, как такового. В России нет никакого запрета или официального ограничения свободы слова. Но есть масса законов, которые предусматривают наказание даже не за свободу слова, а за само слово.

Возьмем, например, закон об оскорблении религиозных чувств верующих. Во все времена (после инквизиции средневековья), при всех режимах и социальных надстройках теологический спор между атеистами и религиозными адептами не утихал ни на минуту. Одни яростно утверждали, что бог есть, другие так же яростно отрицали его существование. Теперь же в России правовое поле выстелено исключительно в пользу верующих. Почему-то считается, что их религиозные чувства можно оскорбить, а чувства атеистов оскорбить невозможно. Хотя Конституция РФ ничего подобного не утверждает и определяет отношение к религии каждого гражданина на принципах свободы совести — во что хочешь, в то и верь, или не верь вообще ни во что. Странным и непостижимым образом в современной (а, отнюдь, не в средневековой) России предметом судебных исков становится… совесть.

Как это выглядит на практике, представить себе трудно. Какая роль в таких процессах может быть отведена судье? Роль… Бога? А если судья — убежденный атеист, то, выходит, что оскорбленный верующий, подавший в суд на обидчика, должен будет доказать, что его чувства действительно оскорблены? Следовательно, он, как минимум, должен будет доказать в суде существование Бога? Или как? Если я верю в древнего карельского духа леса и какой-то человек оскорбит мои чувства, как я докажу в суде, что я оскорблен? Только доказав, что дух леса имеет место быть на самом деле и мое ему поклонение — не пустой треп и не бред шизофреника!

Практически то же самое можно сказать и о законах, призванных противодействовать экстремизму, сепаратизму и всем прочим -измам, под которые отдельные законодательные акты пока не писаны. Но ответственность существует. При наличии гибкого ума и достаточной словоохотливости, под статью об экстремизме можно подвести кого угодно и за что угодно, от домохозяйки до депутата.

Еще плачевнее дело обстоит с законом, предусматривающим ответственность за пересмотр итогов Великой Отечественной войны. Этим законом в жесткие рамки загнана вся поисковая историческая деятельность. Любой вновь открывшийся факт из истории войны, который не вписывается в официальную версию, можно обозвать ревизионизмом и преследовать виновного в «пересмотре итогов» в установленном законом порядке. То есть, по сути, в государстве установлены жесткие исторические рамки произошедших событий: было то-то и то-то, так-то и так-то. Шаг влево или вправо — провокация, прыжок на месте —  есть попытка пересмотра итогов войны. Но вся фишка в том и состоит, что нет никакой единой официальной трактовки событий 1941-1945 годов. Есть обрывочные очень общие положения, больше похожие на лозунги, есть совершенно приблизительные данные о потерях, есть закрытые на десять замков архивы. Есть, в конце концов, артефакты, которые запрещены законом, которых быть не должно, если следовать официальному курсу.

Если суммировать все ограничительные законы и подзаконные акты, действующие сегодня на территории РФ, то, боюсь, во многом мы дадим фору не только СССР, но и куда более радикальным режимам и государственным формациям даже не 20, а 19 или 18 века. Когда следишь за динамикой принятия законов, ограничивающих так или иначе свободу слова, невольно задаешься вопросом: а когда же наши законотворцы примут один единственный закон, который заменит все остальные «запрещаловки»? Спросите — какой? Закон об ограничении всеобщей грамотности населения.

Согласитесь, если уж наши законотворцы всерьез разыскивают резон в том, чтобы после каждого упоминания в тексте ИГИЛ было в скобках написано (запрещенная в РФ организация), нет ли простого резона вообще запретить людям читать и писать? В том числе и названия запрещенных организаций, экстремистских комментариев Вконтакте и всего остального, что сильно нервирует действующую власть?

Было бы просто и очень предсказуемо. Грамоте обучать только особо проверенных детей чиновников и элит, а остальной народ пусть довольствуется умением говорить, смотреть и слушать официальные телеканалы. Вполне себе достаточно.

Ну, а если серьезно, то все это очень печально. Печально смотреть в грустные глаза коллег по цеху с немой констатацией: «Ну, ты же знаешь, что нам нельзя…» К сожалению, российская журналистика во многом сама предопределила свое место в общественной иерархии, сама и по доброй воле пошла на ограничение свободы слова, свободы творчества, свободы профессионального выбора. И то, что мы имеем сегодня — результат маленьких уступок прошлых лет.

А если у вас спросят, есть ли в России свобода слова — уверенно отвечайте, что, безусловно, она есть. Все ограничения в нашей стране связаны не со словом, а с его публичным распространением в том или ином виде. А так-то — думай все, что хочешь, никто не ограничивает гражданина в свободе мысли. Можешь даже говорить и даже писать все, что думаешь по любому поводу. Только на этой стадии уже вступают в силу ограничения: писать и говорить ты должен так, чтобы твоя аудитория не выходила за рамки «неограниченного круга лиц». Проще говоря, свобода слова вернулась именно туда, откуда она и вышла в свое время в свет — на обыкновенную среднестатистическую российскую кухню, а аудитория для прочтения (прослушивания) сузилась до членов семьи, друзей и собутыльников. И думается, что на сей раз из наших кухонь она не скоро снова выйдет в свет.